Пьер Бурдье различение: социальная критика суждения1 Трехмерное пространство
|
|
Скачать 0.56 Mb.
|
|
Бесцеремонно или непринужденно? Видимое и невидимое |
| частью рта или всем ртом и особенно гортанью и горлом (в соответствии с противопоставлением рта: тонкий рот, сжатый рот или поджатые губы – и глотки: луженая глотка, горланить, «заткни глотку!» и т.п.). Эта оппозиция обнаруживается во всех телесных практиках и особенно в самых на вид незначительных, которые в этом качестве могут служить памяткой, хранящей самые глубинные ценности группы, ее наиболее фундаментальные «верования». Было бы несложно показать, что, к примеру, бумажные салфетки «Клинекс», требующие, чтобы к носу прикасались деликатно, не нажимая и прочищая словно бы один его кончик при помощи серии коротких выдохов, так относятся к большому хлопчатобумажному носовому платку, в который выдыхают резко и шумно, щуря от усилия глаза и крепко сжимая нос пальцами, как сдержанный в своих зрительных и звуковых проявлениях смех относится к смеху во все горло, когда смеются всем телом, наморщив нос, широко открыв рот и сделав глубокий вдох («я сложился пополам»), как бы для того, чтобы максимально преувеличить опыт, который невозможно удерживать в себе уже хотя бы потому, что им необходимо поделиться, а значит, ясно его продемонстрировать другим. Практическая философия мужского тела как державы, большой, сильной, имеющей огромные, настоятельные и грубые потребности и утверждающей себя во всей мужской манере держать себя и, в частности, в отношении еды, также лежит в основе разделения пищи между полами, разделения, признанного как в практиках, так и в дискурсе обоими полами. Мужчинам надлежит пить и есть больше, к тому же пищи более основательной, соответственно их образу. Так, аперитив будет предложен мужчинам дважды (а по праздникам даже больше) и в больших стаканах, наполненных до краев (своим успехом «Рикар» или «Перно», без сомнения, во многом обязаны тому факту, что речь идет о напитках одновременно крепких и обильных, которые пьются не «наперстками»), а легкую закуску (соленое печенье, арахис) они оставят детям и женщинам, выпивающим не больше одного бокала («чтобы не упасть») аперитива их собственного приготовления (рецептами которых они обмениваются). Так же и в том, что касается закусок, колбасы предназначены скорее для мужчин, как позднее и сыр (в особенности сильный), в то время как свежие овощи и фрукты (например, салат) оставляются для женщин: каждый положит себе добавки соответствующего блюда или разделит его остатки. Мясо, пища в высшей степени насыщающая, укрепляющая и дающая силу, бодрость, здоровье, разгоняющая кровь, – это блюдо для мужчин, которое они съедают с добавкой, тогда как женщины кладут его себе немного, что, однако, не означает, что они в буквальном смысле чего-то лишают себя – им действительно не хочется того, чего может не хватать другим, и прежде всего мужчинам, которым полагается есть мясо по определению. За счет этого женщины приобретают некое моральное преимущество, хотя на деле и не ощущают себя лишенными чего-либо. Более того, им не кажется вкусной мужская еда, которая, как считается, может быть вредной для женщин, если ее употреблять в больших количествах (например, от неумеренного потребления мяса «закипает кровь», появляется ненормальная сила, высыпают прыщи и т.д.), и даже может вызывать некоторое отвращение. Различия в строении тела усилены и символически акцентированы различием в осанке, в манере держать и вести себя, в которых наиболее полно выражается отношение к социальному миру. К этому добавляются намеренные изменения внешности, в частности при помощи различных косметических ухищрений (прическа, макияж, борода, усы, бакенбарды и т.п.) или при помощи предметов одежды, которые, благодаря инвестированным в них экономическим и культурным ресурсам, в такой же степени являются социальными знаками, приобретая свои значение и ценность в соответствии с положением в системе отличительных знаков, которую они образуют и которая гомологична системе социальных позиций. Будучи носителем знаков тело также производит знаки, сущность которых определяется общим отношением к телу. Так, повышенное значение, придаваемое мужественности, может детерминировать особенности произношения низших классов – через особую манеру открывать рот во время разговора или постановку голоса. Являясь продуктом социального, тело, это единственное ощутимое проявление «личности», обычно воспринимается как самое естественное выражение внутренней природы: не существует собственно «физических» признаков, и цвет, и слой губной помады или черты мимики, так же как форма лица или рта, немедленно прочитываются как показатели «нравственного» облика, который может быть социально охарактеризован как «вульгарный» или «благородный», естественно «дикий» или от природы «культурный». Знаки, составляющие воспринимаемое тело, эти плоды собственно культурного производства, влекущие за собой различие между группами по уровню культуры, т.е. по дистанции от «природного естества», сами представляются врожденными. То, что называют умением держать себя, иными словами, легитимная манера держать свое тело и представлять его, стихийно воспринимается как признак высоких моральных качеств, в противоположность «естественному» облику тела как признаку распущенности, преступного забвения долга. Так обрисовывается пространство тел различных классов, которое, за исключением биологических случайностей, стремится воспроизвести в своей специфической логике структуру социального пространства. И следовательно, неслучайно, что телесные свойства оцениваются с помощью социальных систем классификации, которые не являются независимыми от распределения этих свойств между социальными классами: существующие таксономии стремятся противопоставить и проранжировать свойства, чаще встречающиеся у господствующих классов (т.е. самые редкие) и наиболее частые у подчиненных классов14. Социальное представление о собственном теле, с которым от рождения должен считаться каждый агент, чтобы выработать свое субъективное представление о своем теле и свой телесный экзис, приобретается, таким образом, путем применения системы социальной классификации, в основе которой лежит тот же самый принцип, что и в случае социальных продуктов, к которым она применяется. Так, тело всегда получало бы оценку, строго соответствующую положению его владельца в структуре распределения других фундаментальных свойств, если бы логика биологической наследственности не была автономной по отношению к логике социальной наследственности и иногда не наделяла бы самых обездоленных в иных отношениях [индивидов] наиболее редкими телесными свойствами – например, красотой (о которой иногда говорят «фатальная», так как она угрожает иерархии) – и если бы, напротив, биологическая случайность иногда не лишала бы «великих» и всемогущих таких телесных атрибутов, соответствующих их положению, как высокий рост или красота. ^ Итак, понятно, что вкус в вопросах питания не может быть совершенно независим от прочих аспектов отношения к миру, другим людям, своему телу, в которых осуществляется практическая философия, характерная для того или иного класса. Чтобы это доказать, надо было бы провести систематическое сравнение простонародного и буржуазного отношения к еде – манеры ее подавать, сервировать, предлагать, которая бесконечно более показательна, чем состав используемых продуктов (особенно когда не учитывается, как в большинстве опросов по потреблению, разница в качестве продуктов). Этот анализ труден в силу того, что любой стиль жизни может быть по-настоящему осмыслен лишь в его соотношении с другим стилем жизни, который является его отрицанием, объективным и субъективным: так, что смысл поведения меняется на прямо противоположный в зависимости от того, с какой точки зрения на него смотреть, и от того, какие значения вкладывать в прочтение обиходных слов, употребляемых для его описания (например, «манеры»), – простонародные или буржуазные. Что касается низших классов, мы могли бы говорить об их вольностях в отношении еды [franc-manger] подобно тому, как мы говорим о вольностях в их речи [franc-parler]. Прием пищи происходит здесь под знаком изобилия (которое не исключает наличия ограничений и пределов) и особенно свободы: готовятся такие «бесформенные» и подающиеся «в избытке» блюда, как супы или соусы, макароны или картофель (почти всегда в сочетании с овощами), которые накладываются половником или ложкой, тем самым избавляя от необходимости слишком точно считать или отмерять – в противоположность всему, что разрезается, подобно жареному мясу15. Это впечатление изобилия, обязательного по случаю праздника и всегда касающегося, в пределах возможного, мужчин, которым дважды наполняют тарелку (привилегия, отмечающая обретение мальчиком статуса мужчины), в повседневной жизни часто имеет своей оборотной стороной ограничения, которые чаще всего накладывают на себя женщины, беря один кусок на двоих или съедая остатки вчерашнего ужина, – при этом воздержание обозначает обретение девочкой статуса женщины. Есть и есть много (а также много пить) является частью статуса мужчины: именно их уговаривают, взывая к принципу «чистых тарелок», и отказ с их стороны воспринимается с подозрением; по воскресеньям, в то время как женщины, всегда на ногах, хлопочут о том, чтобы накрыть, убрать со стола и помыть посуду, мужчины все еще продолжают сидеть, пить и есть. При том, что эти яркие различия в социальном статусе (связанные с полом или возрастом) не сопровождаются никакой практической дифференциацией (подобной буржуазному различию между столовой и буфетной, предназначенной для прислуги и иногда для детей), здесь просматривается тенденция к пренебрежению строгим порядком еды: все блюда могут быть выложены на стол практически одновременно (что позволяет также экономить силы) для того, чтобы женщины могли закончить десерт вместе с детьми, усаживающимися с тарелкой перед телевизором, в то время как мужчины еще завершают основное блюдо или сын-подросток, появившийся с опозданием, наскоро проглатывает свой суп. Эта вольность, которую можно расценить как отсутствие порядка или неорганизованность, в действительности оправданна. Во-первых, она обеспечивает экономию усилий, к которой намеренно стремятся: поскольку участие мужчин в домашней работе исключается в первую очередь самими женщинами, которые считали бы для себя позором видеть их в неприемлемой по определению роли, то все средства хороши для того, чтобы минимизировать усилия. Так, когда разливают кофе, можно воспользоваться одной чайной ложкой на двоих, передавая ее соседу с тем, чтобы он в свою очередь «перемешал сахар». Но эта экономия сил позволяется себе лишь потому, что чувствуешь и хочешь чувствовать себя среди своих, дома, в кругу семьи, где церемонность кажется излишней. Например, чтобы сэкономить на тарелках во время десерта, можно разрезать – с шутками, чтобы подчеркнуть, что речь идет о нарушении, которое «можно себе позволить» со своими, – коробку с пирогом на импровизированные тарелки, и сосед, приглашенный на десерт, получит свой кусок картона вместе со всеми как свидетельство близости с ним (дать ему тарелку было бы равнозначно дискриминации). Так же при смене блюд не меняют тарелки. Тарелка для супа, вычищенная хлебом, может таким образом служить до конца еды. Хозяйка дома не преминет предложить «сменить тарелки», уже отталкивая свой стул одной рукой и протягивая другую к тарелке своего соседа, но все начнут возражать («все равно в желудке все перемешается!») и если она станет настаивать, то может показаться, что она хочет похвастаться своей посудой (что позволительно, если ей ее только что подарили) или обращается с гостями как с чужими, что иногда делается умышленно с посторонними или с нахлебниками, известными тем, что они никогда не принимают у себя, и которых хотят держать на расстоянии, меняя им тарелки, несмотря на их протесты, не смеясь их шуткам и одергивая детей за их поведение («Но нет, оставьте их, пускай…», – скажут гости; «Пора им научиться вести себя», – ответят родители). Общим корнем всех этих позволяемых себе «вольностей», несомненно, является чувство, что незачем намеренно добавлять себе правила, законы и ограничения – тем более в области питания, этой насущной потребности и в некотором роде социальном реванше – в самом сердце домашней жизни, единственном прибежище свободы, тогда как со всех других сторон и во все остальное время вынуждены подчиняться необходимости. Вольности народа в еде буржуазия противопоставляет заботу о соблюдении формальностей. Эти формальности связаны прежде всего с ритмом, предполагающим ожидания, задержки, сдержанность; никогда нельзя выказывать торопливость, но дожидаться, пока последний положивший себе еду не начнет есть, и подкладывать себе кушанье незаметно. При приеме пищи следуют порядку, в соответствии с которым не допускается одновременное появление на столе таких блюд, как жаркое и рыба, сыр и десерт: например, перед тем, как подать десерт, со стола убирают все, что там оставалось, вплоть до солонки, и сметают крошки. Подобный обычай неукоснительного соблюдения установленного порядка вплоть до повседневных мелочей (так, принято бриться и одеваться каждое утро, а не только на «выход»), устранения разрыва между домом и тем, что снаружи, между повседневным и выходящим за его рамки (что для рабочих классов связано с тем, чтобы нарядиться по- праздничному) объясняется не только присутствием внутри семейного интимного мира чужих, какими являются домашняя прислуга и гости. Он является выражением габитуса порядка, выдержанности и скромности, от которого невозможно отречься. К тому же отношение к пище – первичной потребности и удовольствию par excellence – является лишь одним из измерений буржуазного отношения к социальному миру: оппозиция между сиюминутным и отсроченным, легким и трудным, сущностью или функцией и формой, находящая здесь особенно яркое выражение, лежит в основе всякой эстетизации практик и всякой эстетики. Посредством разного рода форм и формальностей, воздействующих на сиюминутную потребность удовлетворить голод, выражается и внушается установка на дисциплину потребления пищи, являющаяся также мягкой, непрямой, невидимой цензурой (во всем противоположной вынужденным лишениям), а также неотъемлемой частью искусства жить. К примеру, вести себя за столом надлежащим образом является способом оказать почтение гостям и хозяйке дома, выразить уважение к ее стараниям и труду. В этом также заключено целое отношение к животному естеству, базовым потребностям и вульгарности, которым животные предаются без удержу; это способ отрицания потребления в его первичных значении и функции, сугубо заурядных, во имя преобразования приема пищи в социальную церемонию, утверждения этического видения и эстетической утонченности. Манера подачи еды и ее потребления, порядок приема пищи и расположение столовых приборов, расставленных строго в соответствии с очередностью блюд и так, чтобы радовать глаз, само оформление блюд, их композиция, форма и цвет, наподобие произведения искусства, ценятся в той же степени, что и их съедобная часть; манера держаться, определяемая этикетом, осанка, манера подавать, угощаться и пользоваться различными столовыми приборами, расположение приглашенных, подчиненное правилам иерархии, предельно строгим, но всегда эвфемизированным, цензура, наложенная на все телесные проявления (всякий шум) или выказывание удовольствия от еды (торопливость), сама утонченность потребляемых блюд, чье качество главенствует над количеством (это верно в отношении вин в той же степени, что и в отношении еды) – все это усилие стилизации направлено на то, чтобы сместить акцент с существа и функции на форму и манеру, тем самым отрицая или, лучше, не признавая грубую материальную реальность акта потребления и потребляемых вещей или, что в общем-то одно и то же, грубый материализм тех, кто предается сиюминутным радостям потребления пищи, простейшей форме aisthesis16, 17. Все оппозиции между двумя антагонистическими типами отношения к еде и к приему пищи можно переформулировать исходя из оппозиции между формой и субстанцией: в одном случае отстаивается правда питательной сущности еды, которая насыщает тело и дает ему силу (что заставляет отдавать предпочтение пище тяжелой, жирной и острой, парадигма которой представлена свининой – жирной и соленой, – антитезой рыбы как легкой, нежирной и пресной пищи; во втором случае приоритет, отдаваемый форме (например, стройности тела) и формальностям, отодвигает на второй план стремление к силе и заботу о питательности и побуждает признать подлинную свободу в избирательной аскезе самому себе предписанных правил. Нетрудно показать, что в эту матрицу заключены также два антагонистических взгляда на жизнь, два мира, два представления о человеческом совершенстве: субстанция – или материя – это то, что насыщает в первом значении слова, т.е. питательно, но еще и реально, в противоположность внешнему виду, (красивым) жестам, короче говоря, всему тому, что относится, как принято говорить, к чисто символическому. Это реальность против подделки, имитации, пускания пыли в глаза; это небольшое бистро, неказистое на вид, с его мраморными столиками и бумажными салфетками, но где не останешься в накладе и где не обманут, как в этих ресторанах с церемониями; это «быть» против «казаться», естественность и непосредственность, простота (запросто, без церемоний) против позерства, притворства, жеманства, манерности и церемонности, которые всегда подозреваются в том, что подменяют собой содержание, т.е. искренность, чувство, то, что можно ощутить и что проявляется в поступках. Именно нестеснительность в высказываниях и чистосердечие отличают настоящего «рубаху-парня», прямого, бескомпромиссного, честного, правдивого, откровенного, с цельным характером, в противоположность всему тому, что является чистой формой, всему, что делается pro forma («уголками губ»), и вежливости на словах («слишком вежливый, чтобы быть честным») – это свобода и отказ от усложнений в противоположность уважению к форме, спонтанно воспринимаемой как инструмент превосходства и власти. Относительно этих двух моральных кредо, этих мировоззрений не может быть нейтральной точки зрения: там, где одни видят бесцеремонность, распущенность, другие видят непринужденность и невзыскательность; для одних непринужденность в обращении есть высшая форма признания, преодоление любой дистанции, доверительность, отношение равного с равным; для других же, не терпящих фамильярности, – это неуместная вольность. Народный реализм, склонный редуцировать практики к одной лишь их функции: делать то, что делаешь, быть самим собой («я такой как есть»), «не выдумывая лишнего» («это так и не иначе»), и практический материализм, побуждающий подавлять выражение чувств и камуфлировать волнение грубостью и сильными выражениями, являются практически полной антитезой эстетического отрицания, которое, провозглашая примат формы, при помощи некой разновидности сущностного лицемерия (наглядного в случае противопоставления, например, порнографии и эротики), маскирует свой интерес к функции и побуждает делать то, что делаешь, таким образом, как если бы ты этого не делал. ^ Вместе с тем еда, которую низшие классы располагают со стороны субстанции и бытия, а буржуазия – отказываясь различать внутреннее и внешнее, «для дома» и «для других», повседневное и выходящее за его рамки, – уже привносит сюда категории формы, видимости, сама соотносится с одеждой как внутреннее с внешним, как интимное с наружным, как домашнее с публичным, как «быть» соотносится с «казаться». Резкое изменение значения, придаваемого еде и одежде в средних классах, где возникает потребность «казаться» по сравнению с низшими классами, отдающими приоритет тому, чтобы «быть», является показателем инверсии всего мировоззрения. Использование одежды рабочими классами носит реалистический или, если хотите, функциональный характер. Вынося субстанцию и функцию на первый план по отношению к форме, они стремятся приобрести за свои деньги «настоящую» одежду, останавливая свой выбор на том, что «долго носится». Не ведая свойственной буржуазии заботы быть хорошо одетым дома, в кругу семьи, являющимся для них местом свободы – носят фартуки и тапочки (для женщин), ходят с обнаженным торсом или в спортивным трикотажном костюме (для мужчин), они не проводят большого различия между верхним платьем, видимым, предназначенным для того, чтобы быть увиденным, и нижним, невидимым или спрятанным. В отличие от них средние классы начинают беспокоиться о своем внешнем виде, одежде и косметике, по меньшей мере, вне дома и на работе (которая для женщин среднего класса становится более доступной). Таким образом, несмотря на ограниченность имеющихся в распоряжении данных, в распределении мужской одежды (гораздо более маркированной, чем женская, на уровне тех товаров, которые может охватить статистика) обнаруживается эквивалент основных оппозиций, установленных выше в области питания. В первую очередь линия разрыва вновь пролегает между служащими и рабочими и проявляется, в частности, в оппозиции между серым костюмом и синей спецовкой, между городскими ботинками и более свободными мокасинами, кроссовками или кедами (не говоря уже о домашнем халате, который служащие покупают в 3,5 раза чаще, чем рабочие). Весьма заметное увеличение как качества, так и количества покупаемой мужской одежды можно вкратце представить как оппозицию между костюмом, достоянием руководителей высшего звена, и спецовкой, отличительным признаком крестьян и рабочих (ее не носят в других группах, исключая ремесленников); а также между пальто, которое, встречаясь всегда более редко у мужчин, чем у женщин, гораздо больше распространено среди высших кадров, чем среди представителей других классов, и канадкой или курткой, которые носят в основном крестьяне и рабочие. Посредине находятся технические работники, которые уже почти не носят рабочую одежду, но достаточно часто покупают костюмы. Среди женщин, которые во всех категориях (за исключением крестьян и наемных сельскохозяйственных работников) тратят [на одежду] больше, чем мужчины (эта разница наиболее ярка среди руководителей низшего и высшего звена, специалистов и представителей либеральных профессий с высокими доходами), количество покупок увеличивается по мере возрастания положения в социальной иерархии, при этом максимальная разница достигается в том, что касается дамских костюмов и ансамблей (дорогой одежды), и меньшая касается платьев и особенно юбок и жакетов. Между пальто, встречающимся тем более часто, чем выше положение в социальной иерархии, и плащом, который годится «на все случаи жизни», устанавливается оппозиция, аналогичная той, что наблюдается между мужскими пальто и курткой. Использование рабочего халата или передника, которые в рабочих классах представляют собой нечто вроде функциональной одежды домашней хозяйки, значительно увеличивается по мере снижения положения в социальной иерархии (в противоположность домашнему халату, почти неизвестному сельским жителям и рабочим). Степень интереса, который различные классы проявляют по отношению к своему внешнему виду, внимание, которое они ему уделяют, осознание тех выгод, которые он может принести, а также усилия, лишения, заботы, время, реально отдаваемые внешнему виду, пропорциональны шансам на материальную и символическую прибыль, которой можно от него разумно ожидать. Точнее говоря, они зависят от существования рынка труда, где особенности внешности могут оказаться ценными (в различной степени, в зависимости от рода профессии) для самого осуществления профессии или для профессиональных отношений, и неравных шансов на доступ к этому рынку и его секторам, где красота и хорошая одежда в наибольшей степени влияют на ценность работника. Первое свидетельство этого соответствия между склонностью вкладывать силы в свою внешность и шансами на извлекаемую из нее прибыль можно увидеть в том расстоянии, которое разделяет, по всем типам ухода за телом, женщин в зависимости от того, работают они или нет (и которое варьирует также в зависимости от рода занятий и профессиональной среды). По этой логике понятно, что женщины из низших классов, имеющие гораздо меньше шансов приобрести профессию и в особенности такую, где требуется наиболее строгое соответствие нормам, господствующим в области ухода за собой, в меньшей степени, чем все остальные, сознают «рыночную» ценность красоты и гораздо меньше склонны вкладывать время, усилия, деньги и идти на жертвы ради коррекции своей внешности. Совершенно другая ситуация складывается для женщин из мелкой буржуазии, и особенно новой мелкой буржуазии, имеющих профессии, связанные с презентацией и представительством, часто предписывающие одежду, предназначенную, помимо прочего, уничтожить все следы неортодоксального вкуса, и всегда требующие умения держаться, в значении «вести себя с достоинством и иметь хорошие манеры», что подразумевает, согласно «Роберу»18, «отказ впасть в вульгарность и распущенность (школы, специализирующиеся на подготовке секретарей в приемных, подвергают девушек из низших классов, отобранных за «естественную» красоту, радикальной трансформации в их манере ходить, садиться, смеяться, улыбаться, говорить, одеваться, накладывать макияж и т.д.). Женщины из мелкой буржуазии проявляют достаточно интереса к рынку труда, где свойства внешности могут функционировать как капитал, чтобы безусловно признавать доминирующее представление о теле, при этом сами они не обладают, по меньшей мере в собственных глазах (и без сомнения, объективно), телесным капиталом, необходимым для получения наиболее высоких прибылей, что создает большое напряжение. В действительности уверенность в себе, которую дает убежденность в своих достоинствах и особенно в достоинствах своего тела и манеры говорить, в большой степени связана с позицией, занимаемой в социальном пространстве (и, конечно, с личной траекторией). Так, доля женщин, оценивающих свою внешность ниже среднего и думающих, что выглядят старше своих лет, уменьшается тем заметней, чем выше положение в социальной иерархии. Женщины склонны давать тем более высокую оценку различным аспектам своей внешности, чем более высокое положение они занимают в социальном пространстве, несмотря на то, что наряду с этим, несомненно, возрастают и требования к внешности. Понятно, что женщины из мелкой буржуазии почти так же мало удовлетворены своим телом, как и женщины из низших классов (именно среди них встречается наибольшее число женщин, желающих изменить свою внешность и недовольных различными частями своего тела). Однако, сознавая в гораздо большей степени, чем женщины из народа, ценность красоты и чаще признавая господствующий идеал телесного совершенства, они вкладывают много сил в улучшение своей внешности, посвящая этому немало времени и идя на осознанные жертвы, а также выказывают безусловное одобрение всех форм косметического волюнтаризма (например, применение пластической хирургии). Что касается женщин из господствующего класса, они извлекают из своего тела двойную уверенность: веря, как и женщины из мелкой буржуазии, в ценность красоты и в ценность усилий, затраченных на украшение себя, и, таким образом, ассоциируя эстетические качества с моральными, они чувствуют превосходство как в естественной, органически присущей красоте своего тела, так и в искусстве его совершенствования, и во всем том, что они называют манерой держаться, – добродетели нераздельно моральной и эстетической, определяющей «естественность» негативно как распущенность. Таким образом, красота может быть одновременно врожденным даром и собственной заслугой. Она оправданна уже одним тем, что она дана природой, и дважды оправданна, будучи достижением добродетели, которая противопоставляется в той же степени небрежности и вульгарной простоте, что и уродству. Так, неловкость – опыт «отчужденного тела» par excellence, и противоположный ему опыт, непринужденность, распределяются с неравной долей вероятности между членами мелкой буржуазии и буржуазии, которые, выказывая одинаковое признание одному и тому же представлению о легитимных телосложении и манере держать себя, обладают неравными средствами для его воплощения. Шансы жить в гармонии со своим телом в действительности тем выше, чем больше телесные свойства соответствуют признанному образцу, и наоборот, вероятность испытывать неудобство, стеснение, робость от своего тела тем выше, чем больше диспропорция между идеальным и реальным телом, между воображаемым телом и так называемым looking-glass self19, в котором отражаются реакции других (те же законы действительны и в отношении языка). Не являясь монополией мелких буржуа, переживаемый ими опыт социального мира – это прежде всего робость, стеснение того, кто чувствует себя скованно в своем теле и в своей речи, кто вместо того, чтобы составлять с ними единое целое, наблюдает за ними как бы снаружи, глазами других, следя за собой, корректируя и исправляя себя, и кто, совершая эти самые отчаянные усилия вернуть себе отчужденное бытие-для-других, тем самым подставляет себя под удар, выдавая себя гиперкоррекцией, как и своей неловкостью: робость, поневоле воплощающая объективированное тело, позволяющая запереть себя в рамки судьбы, навязанной коллективным восприятием и высказыванием (имеются в виду, к примеру, клички и насмешливые прозвища), выдается телом, покорным представлению о нем других вплоть до пассивных и неосознанных реакций (когда чувствуют, что краснеют). Напротив, непринужденность, эта разновидность безразличия к объективирующему взгляду других, нейтрализующая его власть, предполагает уверенность в себе, которую дает убежденность в умении объективировать эту объективацию, присваивать себе это присвоение, быть в состоянии навязать нормы восприятия своего тела, короче говоря, располагать всеми возможностями, которые, даже будучи помещенными в тело и наделяя его внешность таким специфическим оружием, как представительность или шарм, сущностно к нему не сводимы. Именно так следует понимать результаты эксперимента Данненмайера и Тамина, участники которого, по памяти оценивая рост знакомых людей, имели тенденцию тем сильнее преувеличивать их рост, чем больше авторитета и престижа те имели в их глазах20. Все склоняет к мысли о том, что логика, заставляющая воспринимать «великих» людей выше, чем они есть на самом деле, находит очень широкое распространение, и что власть любого рода заключает в себе способность обольщать, а не одно лишь следствие корыстного раболепства. Вот почему политический протест всегда прибегает к карикатуре: деформация телесного образа предназначена рассеять очарование и высмеять один из принципов, на которых основан эффект навязывания власти. Обаяние и харизма в действительности обозначают власть, которой обладают лишь некоторые, – власть навязывать в качестве объективного и коллективного представления о теле и бытии свое собственное представление о себе, заставлять другого, как в любви или вере, отречься от своей родовой способности к объективации, передавая ее тому, кто должен бы быть ее объектом и кто, таким образом, становится абсолютным субъектом, не нуждающимся во внешнем мире (поскольку он есть другой-для-себя), чье существование в полной мере оправдано, легитимно. Харизматическому лидеру удается стать для группы тем, что он есть для себя, вместо того, чтобы, подобно доминируемым в символической борьбе, быть для себя тем, что он есть для других. Он, как говорится, «делает» общественное мнение, которое делает его; он учреждает себя в качестве неустранимого абсолюта без внешнего окружения при помощи символики власти, являющейся неотъемлемой частью его власти, поскольку позволяет ему осуществлять и навязывать другим его собственную объективацию. |
Ваша оценка этого документа будет первой.
Ваша оценка:
Похожие:
База данных защищена авторским правом ©MedZnate 2000-2016
allo, dekanat, ansya, kenam
обратиться к администрации | правообладателям | пользователям
allo, dekanat, ansya, kenam
обратиться к администрации | правообладателям | пользователям