В. А. Пищальникова (отв редактор)
|
|
Скачать 5.95 Mb.
|
|
Т. А. Голикова ^ Имени ребенка в традиционной алтайской культуре придавалось большое смысловое и символическое значение: ат коркушту учурлу неме («имя имеет очень большой смысл»). Получить право наречь младенца означало удостоиться высокой чести. Предоставление этого права выражалось определенным символическим действием. Так, если родители ребенка во время угощения на родинах клали перед избранным ими гостем голову барана, повернутую к нему, это означало, что гость должен назвать ребенка. Тот, кто нарекал ребенка, обязательно дарил ему что-нибудь, хотя бы пуговицу со своей одежды. Л. Э. Каруновская об этом обычае писала: «Тот, имя которого дается ребенку, должен матери новорожденного подарить что-нибудь, большею частью какой-нибудь пустяк, копеек десять-двадцать серебром. Есть будто бы любители награждать новорожденных своим именем; они стараются подоспеть к важному моменту с каким-нибудь подарком» [1. С. 30].
Большинство алтайских имен собственных составляют простые антропонимы, образованные от нарицательных имен самой различной семантики. Следы «первичного именника сильнее у алтайцев, меньше у якутов, еще слабее у других тюркоязычных народов, где большинство имен не только вторично, но и заимствовано от других народов, т. е. не имело корней в живой речи» [2. С. 103]. Первым на этимологию алтайских имен обратил внимание В. И. Вербицкий: «Имена означают какие-либо предметы, например, Мултык — ружье, Сары-баш — желтая голова, и притом у южных алтайцев — в уменьшительном виде: Позучак — теленочек...» [3. С. 85]. Материалы Л. Э. Каруновской показывают, что у алтайцев устоявшегося именника не было, фактически собственным именем могло стать любое слово, и значит, границы именника весьма расплывчаты: «Все присутствующие тут же подбирают имя новорожденному; попивая арачку, каждый кричит свое, один, напр., предлагает назвать мальчика «таш» (камень), другой — «акча» (деньги), третий — «чалкан» (репа), «iркä» (самец), «кiжi (человек), «чiiт-пäк» (молодая лиственница) «чочко» (свинья), «куй-качi» (пещерный писарь), «iiт» (собака), «мä1äй» (варежки) и пр. … Девочкам выбирают более привлекательные имена, напр.: «чäчäк» (цветок), «сырга» (серьга), «кур» (опояска), «тапачак» (нагрудное украшение), «Коjон» (заяц), «пÿбäi (зыбка), «топчы» (пуговка), «кандык» (растение, корень которого употребляют в пищу)» [1. С. 29]. Современные алтайские имена могут означать: ^ — долг; Амыр — мирный; Аҥчы — охотник; Байрам — праздник; Дьайым — свобода; Дьескинек — брезгливый; Дьиндьи — бисер, жемчуг; Ирбис — барс; Темир — железо; Кожоҥчы — песенница; Чейнеш — пион; Эркелей — миленькая. В именах может «кодироваться» информация о времени, месте, обстоятельствах рождения ребенка. Например, ^ — родившийся на праздник; Орой — поздний ребенок, последыш. Имя может быть дано и по каким-то отличительным чертам малыша, уже видимым родителям, или же просто в качестве пожелания «стать таким как...». К этой группе можно отнести такие имена, как Арчындай — словно можжевельник; имя-пожелание стоять на земле столь же крепко, как можжевельник; Айанчы — пожелание повидать землю, много путешествовать; Астам — всегда иметь выгоду, прибыль; Кыртьодо — голенастый. Четкой разницы между мужскими и женскими именами у алтайцев не наблюдалось. Однако если большинство существовавших личных имен можно было отнести к мужским и женским (Jаҥар, Койонок, Бачымат), то именами Темир — железо, Аҥчы — охотник могли быть названы только мальчики, а именем Сырга — сережка, Ийнелик — игольница — только девочки. Женские имена были, как правило, более благозвучны. Для выбора женского имени не использовался пласт лексики, связанный с мужскими занятиями, промыслами, ремеслами, а также названия диких зверей.
Такие сложные имена обычно образованы сложением двух основ: Айаткы — стреляющий из лука (айа — самострел, лук; аткан — стрелял); Аксагал — белобородый (ак — белый; сагал — борода); Акчач — светловолосый (ак — белый; чач — волосы); Алтын-Баш (золотая голова).
При выборе имени для новорожденного в традиционной культуре алтайцев строго соблюдался запрет давать имена родителей, дедов и бабушек — как живущих, так и уже умерших. Как объясняют пожилые женщины-информанты, в случае с именами бабушек и дедушек, прабабушек и прадедушек этот запрет действует потому, что мама новорожденного, будучи келин, невесткой семьи, не имеет права называть имен свекра и свекрови, всех старших родственников мужа по отцовской и материнской линии до седьмого колена, соблюдая обряд избегания кайындаш. Кроме того, считается, что, давая имя когда-то жившего родственника ребенку, ему предопределяют повторение судьбы этого человека. Следовательно, давать такое имя будет неправильно, поскольку каждый родившийся человек наделяется собственной, индивидуальной и оригинальной судьбой. Наречение ребенка именем старшего родственника означает наделение его не своей судьбой. Судьбу, однако, можно изменить, изменив имя человека. Изменяют имя ребенка при обнаружении того, что оно не подходит ребенку. Смена имени необходима в тех случаях, когда ребенок постоянно болеет без видимых причин, плохо спит, плохо растет. Иногда бывает так, что ребенок 4-5 лет сам выбирает себе имя. Он просит домашних называть его иным именем и сам зовет себя так. У родителей для подобного решения есть 7 или, по другим сведениям, 12 лет. Общий запрет на произношение имени старшего человека и в настоящее время сохранился как этическая норма в общении и поведении людей. Как отмечал В. И. Вербицкий, «...к старшим очень почтительны и уважительны. Дети не произносят имени своих родителей, как бы считая себя недостойными этой чести...» [4. С. 351]. По данным этнографии, «с малых лет воспитание детей сводилось к уяснению и строгому выполнению существовавших древних обычаев... По имени они не называли... всех своих старших братьев и сестер. При обращении к старшим обязательно в вежливой форме, на вы, дети должны были говорить «акам» — старший брат, «эjем» — старшая сестра. Когда в юрте находились гости, посторонние люди, малышам следовало тихо сидеть в стороне, не мешая старшим вести разговор» [5. С. 129–130]. При запретах подобного характера универсальным способом замещения имени старшего было употребление терминов кровного родства, свойственного родства или же терминов почтительного обращения к старшим. Следует отметить, что употребление этих терминов вместо имени человека было более активным, чем в настоящее время. Термины почтительного обращения к пожилым мужчинам и женщинам восходили к терминам родства и обозначали, например, деда, прадеда, бабушку, старшую тетушку, их родных, двоюродных братьев и сестер, но постепенно эти слова становились и для всех окружающих их основными именами, впоследствии некоторые из них стали осознаваться только как термины почтительного обращения к старшим людям. Эвфемизмы — термины почтительного обращения к старшим в алтайском языке детально исследованы Н.А. Яимовой [6]. Укажем лишь некоторые примеры. Вместо имени человека употребляются следующие термины, обозначающие родство по матери (эне ‘мать’)’: таай эjе ‘старшая сестра матери, тетушка’; аугай ‘старшая сестра матери’ (онгуд. гов.); таай ‘дядя по матери’, а также ‘двоюродные братья и сестры по матери’; таада (лит.), тайбаш, тайдак (куманд.) ‘дедушка по матери’; jаана (лит.), наана (онгуд.) ‘бабушка по матери и отцу’, тайна (туба, теленг.), тайнеш, энеш (тел.), тайнак (теленг., куманд.) ‘бабушка по матери’; jеен бала ‘дети со стороны дочери, внук по дочери’… Родство по линии отца (ада лит., аjа диал. ‘отец’) обозначается терминами: авгы эjе ‘дочь старшего брата отца, тетушка’ (у.-кан. гов.); jаан эjе ‘сестра отца’; аба, акы ‘старший брат отца, дядя по отцу’; абаай ‘брат деда по отцу, брат отца’ (туба); сыйын ‘младшая сестра, дочь брата’; ‘младшая родственница по роду’; ачы-сыйын ‘дочь брата’; ачы-карындаш ‘сын брата’ [С.27].
С середины XIX в. начинает свою деятельность Алтайская духовная миссия: алтайские имена активно вытесняются русскими, вначале православными, именами. До революции крещеным именем звались единицы. Е. К. Яковлевым отмечено, что церковное имя «очень часто забывается даже ближайшими родственниками» [7. С.81]. При обращении в христианское вероисповедание алтайцы нарекались русскими именами, и таким образом у взрослого человека становилось два имени: первое — алтайское, данное ему при рождении своими сородичами и впоследствии табуированное, второе — русское, полученное им позднее при крещении. О времени принятия второго имени Л. Э. Каруновская отмечает, что «большая часть телеутов улуса Черга крещёные и имеют православные имена, но крещение происходит поздно, лет в десять-пятнадцать и даже позднее; поэтому при рождении ребенок получает имя в той обстановке, как описано выше» [1. С. 29]. Это второе имя в некоторых случаях было официальным именем, по мере взросления оно становилось своеобразным эвфемизмом табуированного алтайского имени в семье и предпочтительной формой обращения, например, при желании оказать уважение к человеку. Из двух имен алтайское имя «забывалось», со временем знали его только свои родственники или старшие, а детям, молодежи, посторонним это имя даже было и неизвестно. Обычай наречения алтайским именем еще оставался дома.
Позднее, когда стали крестить новорожденных, нарекать и регистрировать в церкви русскими именами, появляется традиция подбора алтайского имени к известному русскому по сходству начальных звуков: Дмитрий — Jайтыш (jайтыш ‘обширный, свободный, просторный’); Михаил — Мойно (мойно — ‘упрямиться’); Татьана — Тана (букв. ‘перламутровая пуговица’).
В алтайских семьях существовал обычай наречения детей близкими по звучанию именами: Палачак, Паланчы, Палагей, Паланька; Маадай, Моодой, Маадый.
В 20–30-е годы алтайцы кроме официального русского имени, известного немногим, имели также второе, общеупотребительное имя, заимствованное из русского языка и фонетически адаптированное название новой, необычной реалии: Алексей — Укас (из рус. ‘указ’); Григорий — Газет, Казет (из рус. ‘газета’); Сергей — Почто (из рус. ‘почта’); Шурнал (из рус. ‘журнал’); Телегат (из рус. ‘делегат’); Сабет (из рус. ‘совет’); Плаката (из рус. ‘плакат’). (Подробнее см. [8]). В некоторых случаях русское имя оставалось единственным именем человека, алтайским именем его не нарекали вообще. Эти имена произносились в соответствии с произносительными нормами алтайского языка: Сарка (Сара, Серафима); Марпа (Марфа); Параской (Парасковья); Барбарыш (Варвара); Jелене, Jеленке (Елена); Мыкайлаш (Михаил); Мосько (Моисей); Банюш, Бануш (Ванюша); Темекей (Тимофей), Элескей (Алексей), Мукулаш (Николаша); Маткей (Матвей), Педе (Федя) и т. д.
После революции у алтайской интеллигенции сохранился обычай присоединять к своей фамилии название рода: Чорос-Гуркин, Чагат-Строев и др. Вместе со своим именем дети рано узнавали свой сёк. Было принято рассказывать детям о людях своего сёка, их храбрости, мудрости и пр. Поощряли положительные поступки словами «Да. Ты будешь истинным “иркитом”« (название алтайского сёка). А более старших детей учили называть предков до 7-го колена. Своих сородичей дети называли братом, сестрой. По примеру старших ребенок обращался на “Вы” даже к младшему, если родители малыша были старше, чем его родители. По истечении семи поколений потомок может носить имя предка. Знание своих предков до седьмого колена некогда было обязательным. A.B. Анохин пишет об этом: «Свою родословную по восходящей линии отца или матери алтайцы ясно представляют и передают до седьмого поколения. Лиц дальнейшего поколения алтайцы боятся называть. По их убеждению, лица далее седьмого поколения когда-то принадлежали к Ойротскому царству, и называть их имена считается предосудительным для русского царя. Поэтому старые люди... умалчивают о них» [9. С. 23]. Реальная причина сокрытия имен предков старше седьмого поколения заключается в опасении появления духов умерших предков — суне или узут. Называя имена умерших предков, человек тем самым как будто призывает их к себе. Согласно верованиям алтайцев, душа человека бессмертна, вечна -манку болгон тын. Душа умершего человека превращается в кормос — «невидимого» или «невидящего». Услышав свое имя, она проникает внутрь жилища. Это опасно для здоровья и жизни человека, так как основное занятие злых духов, в особенности же специальных слуг «посланников» (элчи) и «забирающих» (алдачы) Эрлика — главы нижнего мира, — похищать и пожирать души живущих людей [9. С. 21–27]). Среди современных алтайских имен нередко встречаются названия сёков: Байлагас, Кёбёк, Тодош, Кабак, Кожут и др.
Из этнографических источников известно об «обманных» (защитных) именах алтайцев, охраняющих от «нечистой силы». В. И. Вербицкий писал, что иногда детям «стараются дать имя как можно похуже, предполагая, что с худым именем долго будет жить… [3. С. 85–86]. Л. Э. Каруновская подтверждает наличие у алтайцев имен-оберегов: «...иногда дают новорожденному отвратительное имя умышленно сами родители — это в тех случаях, когда предыдущие дети не выживали, умирали маленькими … вплоть до неудобопечатаемых, напр., ядрена мать, ж..а и др. [1. С.29]. В этнографической литературе обманные имена нашли свое объяснение: «С целью сохранения жизни ребенку и предохранения его от заболеваний алтайцы прибегали к различным способам, связанным с религиозными верованиями, в частности шаманскими. Одним из таких способов было наречение детей плохими, иногда даже неприличными именами. Бедные родители верили шаманскому утверждению, что при произнесении вслух дурного имени глава злых духов Эрлик не пожелает остановить свое внимание на ребенке и таким образом ему будет сохранены жизнь и благополучие» [10. C. 128]. С 40-х годов начинает употребляться, сначала только в официальном общении, заимствованная из русского языка вежливая форма обращения по имени и отчеству. В современном алтайском языке существуют следующие варианты этой модели: алтайское имя + отчество, образованное от основы алтайского имени; алтайское имя + отчество, образованное от основы русского имени; русское имя + отчество, образованное от основы алтайского имени; русское имя + отчество, образованное от основы русского имени. Традиционное обращение друг к другу только по имени без отчества, как и активное употребление в обращении среди членов семьи и рода терминов родства и свойства, а также и терминов почтительного обращения, в наши дни несколько утрачены. Употребление в речи терминов почтительного обращения к старшим в современном алтайском языке осознается, как вежливая форма обращения младших к старшим. В настоящее время увеличилось число собственно алтайских имен, никогда не имевших русского эквивалента. Много новых имен появилось с середины и конца 1980-х годов, в т.н. период национально-культурного возрождения, — это Аржан (‘целебный источник’), Арчын (‘горный можжевельник’), Кырчын (‘одна из разновидностей можжевельника’), Салым (‘судьба’) и др. Несмотря на популярность этих имен, пожилые люди и неме билер кижи («знающие») неодобрительно относятся к ним, поскольку большая часть этих имен имеет отношение к сакральной сфере. ^
З. Б. Девицкая ^ Проблема восприятия устной речи многогранна, разные аспекты ее исследуются разными науками как в теоретических, так и в прикладных областях. Очевидна ее важность и для лингводидактики. С точки зрения обучения иностранным языкам интерес представляют характер восприятия речевого сообщения индивидом, стратегии и опоры, которым он пользуется для его интерпретации. Надо отметить, что вопросами слухового восприятия занимались такие выдающиеся отечественные исследователи в области психологии обучения иностранным языкам и психолингвистики, как В. А. Атремов, Б. В. Беляев; И. А. Зимняя; А. А. Леонтьев и др. Отмечается, что «восприятие речи со слуха и при чтении подчиняется некоторым общим законам переработки информации, получаемой через различные сенсорные каналы» [1. С. 386], тем не менее, очевидны отличия этих двух видов речевой деятельности, которые представляются существенными для практики обучения иностранным языкам. Так, при восприятии устного сообщения в обычных условиях индивид не может установить подходящий ему темп поступления информации, убрать объективные помехи, вернуться к тому, что уже было сказано, привлечь дополнительные информационные источники, такие как словари и энциклопедии, уделить время анализу языковой формы высказывания. Слушание может осложняться также ассоциированием акустических образов со зрительными образами эквивалентных письменных знаков в том случае, если индивид освоил письменный язык прежде, чем звуковой, или чаще практикуется в письменной коммуникации [2. С. 185]. Отчасти эти трудности могут компенсироваться более простой формой разговорной речи, наличием конкретной ситуации общения, возможностью задать вопрос с целью уточнения, экстралингвистическими и просодическими факторами. Несомненно, однако, что в случае восприятия устного сообщения индивид вынужден в большей степени опираться на свои личные знания о ситуации и о мире в целом, представления, имеющийся языковой и культурологический опыт. По словам В. А. Артемова, «смысловое содержание привносится в языковые сигналы каждым из нас в результате жизненного опыта» [3. С. 96]. Большее значение в этом виде речевой деятельности приобретают ключевые слова, отражающие основной контекст ситуации, они используются индивидом для вычленения наиболее общего смысла и соотнесения с остальными деталями сообщения. Сам же процесс смыслового восприятия представляется И. А. Зимней как «сопоставление выдвигаемой гипотезы с входным акустическим сигналом» [4. С. 333]. Это стремление индивида к смысловому восприятию позволяет исследователям говорить о том, что «мы воспринимаем речь на основе ее понимания и понимаем на основе ее восприятия» [3. С. 96]. Такой подход позволяет избежать четкого разграничения восприятия как первосигнального процесса и понимания как второсигнального процесса [5. С. 93]. А.А. Леонтьев отмечает, что «подавляющее большинство ситуаций восприятия речи связаны не с формированием перцептивного эталона, а с использованием эталона уже сформированного» [6. С. 130]. Автор предполагает, что таким эталоном является звуковой облик целого слова. С точки зрения лингводидактики интерес представляют стратегии извлечения смысла из поступающей акустической информации. Очевидно, что для адекватного понимания поступающей информации индивид должен параллельно осуществлять анализ языковых форм и смысловых единиц, сопоставлять результаты обоих видов анализа с тем, чтобы убедиться в их непротиворечивости. При этом процессы должны проходить очень быстро, чтобы успевать за поступлением акустической информации. К. Корнэр рассматривает модели восприятия устной речи на иностранном языке, созданные западными исследователями, а также попытки их экспериментальной проверки. Эксперименты проводились с целью обнаружить, каким образом люди, воспринимающие высказывания на иностранном языке, строят его смысл. Обращаются ли они сначала к своим знаниям о мире, к определенной осведомленности о ситуации общения, а затем к языковым знаниям, или наоборот? Опыты показали возможность использования индивидом обоих путей [7. C. 45-49]. Некоторые эксперименты выявили зависимость выбранной стратегии от уровня владения языком испытуемыми. Так, на начальном уровне изучения иностранного языка учащиеся в большей степени опираются на элементы со смысловой нагрузкой, а учащиеся продвинутого уровня обращаются как к смысловым элементам, так и к языковым формам для интерпретации устного сообщения. Представляется, однако, что выбор того или иного пути зависит не только от языковой подготовки учащихся, но и от индивидуального стиля деятельности: коммуникативно-речевого или когнитивно-лингвистического [8. С. 47]. К. Корнэр также проводит анализ стратегий восприятия устного сообщения на иностранном языке, предлагаемых различными зарубежными исследователями, и предлагает их обобщающую классификацию [7. С. 65-66]:
Две последние стратегии относятся к метакогнитивным, а четыре первых — это когнитивные стратегии, применяемые для интерпретации речевого сообщения. Нетрудно заметить, что предлагаемые стратегии понимания устной речи на иностранном языке являются довольно общими, они не включают стратегий специфических именно для этого вида речевой деятельности, их вполне можно отнести к пониманию письменного и даже неречевого сообщения. Это свидетельствует о целесообразности дальнейшей разработки проблемы слухового восприятия иностранной речи. Представляется интересным выяснить, каким образом изучающий иностранный язык сочетает анализ языковых форм и смысловых единиц и от каких факторов зависит выбор того или иного пути анализа; какие специальные стратегии используются им для понимания устного сообщения; какого рода опоры актуализируются при встрече с незнакомыми словами и формами; как учащийся задействует свой прошлый языковой опыт, внеязыковые знания и контекст для понимания культурных реалий и идиом; какие стратегии выбираются им для уточнения непонятной информации у собеседника; в какой степени просодические характеристики речи влияют на ее адекватное понимание и т.д. Возможно, ряд экспериментальных исследований может внести некоторую ясность в эти вопросы. ^
О. В. Дубкова ^ В настоящее время актуальными являются исследования, связанные с «…контрастивным сопоставлением «текстов», обслуживающих тот или иной этнос» [1. С. 24]. В силу этого целесообразно рассмотреть функционирование безэквивалентных лексических единиц китайского языка в текстах русских переводов. Основываясь на исследованиях Е. М. Верещагина и В. Г. Костомарова, в которых безэквивалентная лексика (далее — БЛ) рассматривается как лексика, которая содержит в себе информацию о специфических объектах окружающего мира [2. С.29], а также на идею лакунарности, представленную в работах Ю. А. Сорокина, И. Ю. Марковиной, Е. Г. Проскурина и др., мы предполагаем рассмотреть особенности репрезентации БЛ в русских переводных текстах. Чтение китайских переводных текстов всегда вызывало и вызывает непонимание у читателей, незнакомых с так называемой «китайской спецификой», и переводчики, хотя и пытаются по возможности устранить лакунарность восприятия (коммуникативный провал), однако это не всегда возможно. В силу того, что китайская культура незнакома русскоязычному читателю, экспликация многих смыслов вызывает ряд трудностей. Как отмечает Н. Л. Глазачева, «…процесс перевода предполагает не выбор оптимальных знаковых средств для адекватной передачи смыслов исходного текста, а создание интегративных когнитивных моделей, которые репрезентируются текстом перевода» [3. С. 10]. В таком случае в процессе межкультурной коммуникации происходит столкновение элементов «чужой» и «своей» культуры, что отражается на уровне БЛ. Это можно наглядно проиллюстрировать примерами из романа «Шанхайский синдром» китайского писателя Цю Сяолуна: «Пожалуйста, попробуйте черепаховый суп. Знаете, хорошо влияет на инь — нам, мужчинам это полезно» [4. С. 255]. «Ее темный силуэт резко контрастировал с узкими переулками — хутунами, застроенными старыми домами в стиле сыхэюань» [4. С. 338]. «Он отправился в захудалый ресторанчик через дорогу. Выбрал скрипучий деревянный столик на тротуаре и снова заказал пампушки с горячим бульоном… В ресторане имелся лишь один большой вок для жарки» [4. С. 133]. «Пару минут они просто сидели за столом и молчали, глядя, как на волнах покачивается довольно древнего вида сампан. Волна ударила сампан в пестро раскрашенный борт и смыла с веревки, протянутой через всю палубу, какую-то тряпку» [4. С. 126]. «Комиссар часто напоминал Чэню выцветшую листовку-дацзыбао, сорванную со стены заброшенного дома» [4. С.77]. «Великий ученый, который делает атомные бомбы, зарабатывает меньше уличных торговцев, продающих «чайные яйца» [4. С. 10]. «За пару месяцев Лу превратился в типичного хуацяо — уверенного, открытого и тщеславного» [4. С.400]. Все выделенные выше примеры свидетельствуют о непрозрачности данных БЛ для носителей русского языка и культуры. Хотя словари и используют прием транскрипции с элементами транслитерации для перевода данных лексических единиц китайского языка, однако низкая частотность их употребления в современном русском языке не позволяет данным единицам быть востребованными и, соответственно, освоенными носителями русского языка. В диссертации Ши Ся выделяется четыре сферы проникновения китаизмов: эстетика быта (фэн-шуй), восточные единоборства (ушу), гастрономия (вок), восточная философия (инь и янь) [5. С.15]. По данным «Китайско-русского словаря лакун межкультурной коммуникации» БЛ включает в себя более 1000 единиц из 28 тематических полей, среди которых, на наш взгляд, регулярно используются следующие: 普通话 (pǔtōnghuà) — путунхуа, 成语 (chéngyŭ) — чэнъюй, 芒果 (mángguǒ) — манго, 粽子(zòngzǐ) — цзунцзы, 月饼 (yuèbing) — юэбин, 元宵(yuánxiāo) — юаньсяо, 白干儿 (báigānr) — байгар, 胡同 (hútòng) — хутун, 四合院 (sìhéyuàn) — сыхэюань, 故宫(gùgōng) — Гугун, 武术 (wǔshù) — ушу, 太极拳 (tàijíquán) — тайцзицзуань, 红帮 (hongbang) — Хунбан, 红卫兵 (hóngwèibīng) — хунвэйбин, 八卦 (bāguà) — багуа, 国画 (guóhuà) — гохуа, 高粱 (gāoliang) — гаолян и др. В. А. Пищальникова считает, что лакуны культурного пространства (культурного ландшафта), культурного фонда и культурного фона заполняются различными приемами: 1) в разной степени подробным комментированием или иным разъяснением содержания образа чужого сознания, 2) подбором сходного образа в своем сознании — компенсацией [1. С. 110]. Подбор сходного образа в языковом сознании регулярно приводит к созданию русских калек с китайского языка. Приведем несколько примеров: 皇宫 (huánggōng) — императорский дворец, 月饼 (yuèbǐng) — «лунные лепешки», 农历 (nónglì) — сельскохозяйственный календарь, 京剧 (jīngjù) — пекинская опера, 彩陶 (cǎitáo) — расписная керамика, 花鸟 (huāniǎo) — цветы и птицы (прием живописи), 风筝 (fēngzhēng) — воздушный змей, 舞狮 (wǔshī) — танец львов, 春节 (chūnjié) — Праздник весны,中秋节 (zhōngqiūjié) — Праздник середины осени, 画纸 (huàzhǐ) — бумага для рисования и т.д. Однако в текстах данные кальки не всегда сохраняются в варианте, представленном в словарях. Например, при переводе текста о празднике Весны в газете «Жэньминь жибао» [6] используются приемы разъяснения БЛ.
Помимо приема транслитерации и калькирования в данном тексте активно используются приемы, связанные с добавлением смысла и комментированием, так как сложные слова имеют значение, не равное сумме значений их компонентов. Прием экспликации позволяет наглядно представить иноязычную реалию. Ср: 被窝 (bèiwō) — одеяло, сложенное конвертом; 高中 (gāozhōng) — средняя школа второй ступени; 压岁钱 (yāsuìqián) — денежный подарок детям по случаю Праздника весны; 泡剩饭 (pàoshèngfàn) — оставшийся после еды и снова сваренный в воде рис; 糖葫芦 (tánghúlu) — засахаренные ягоды на палочке; 炒疙瘩(chǎogēda) — жареные клецки и др. Приемы комментирования активно используются при переводе БЛ китайского языка. При этом авторами регулярно используются как постраничные или концевые сноски, так и всевозможные вставки. Например: 你不成了雷锋了么？(Nǐ bù chéng le Léi Fēng le me?) — Какой Лэй Фэн выискался! (Лэй Фэн — солдат; посмертно канонизирован как образец добродетели, преданно¬сти идеям Мао Цзэдуна.); 人多出韩信。(Rén duō chū Hán Xìn) — Людей много — найдется умелый и способный человек, как Хань Синь; 那是１９５９年的国庆节，她七岁，两个小辫，两只大蝴蝶带着她起飞。(Nà shì 1959 nián de guóqìngjié, tā qī suì, liǎng gè xiǎobiàn, liǎng zhī dà húdié dàizhe tā qǐ fēi.) — Пятьдесят девятый год. Республике десять лет, ей семь, в косичках — два больших порхающих банта; 这是中国茅台酒。(Zhè shì Zhōngguó Máotái jiǔ.) — Это китайская хлебная водка «Маотай»; 你的病没法子治啦！病在肓上面，膏的下边，药剂的效力无法到达了。(Nǐ de bìng méi fǎzi zhì lā! Bìng zài huāng shàng mian, gāo de xià bian, yào jì de xiào lì wúfǎ dào dále.) — Вашу болезнь излечить уже нельзя! Она находится над «хуан» и под «дао», куда лекарство попасть не может. (Хуан — жир вокруг сердца, дао — пространство между сердцем и диафрагмой.) Как отмечает Л. С. Бахударов, переводчик должен разъяснить читателю непонятные или незнакомые ему явления и понятия, но он ни в коем случае не должен подменять их знакомыми, привычными читателю на ПЯ явлениями и понятиями [7. С. 131], таким образом, решается проблема культурологических лакун в переводном тексте. Однако в некоторых случаях устранение лакунарности приводит к значительному удлинению текста, что делает ТП сложным для восприятия. Приведем примеры перевода лексических единиц, актуальных в современной китайской публицистике: 取消“四大” (qǔxiāo sìdà) — изъятие из Конституции статьи о «широком высказывании, полном изложении взглядов, широкой дискуссии и дацзыбао»; 三来一补 (sān lái yī bǔ) — переработка сырья иностранных заказчиков, изготовление изделий по полученным от них образцам, сборка продукции из их деталей и компенсационная торговля; 三高 (sān gāo) — три высоких оценки: в сельском хозяйстве — высокая техника, высокая производительность и высокое качество; в промышленности — высокое качество, высокосортная продукция и высокая прибыль; в области питания — высокий уровень белка, жира и высокая калорийность; в производстве промышленных товаров — высокое качество, высокая стоимость продукции и высокая прибыль; в странах Запада — высокая эффективность, высокий оклад и высокий уровень потребления. В процессе перевода БЛ европейских языков традиционно используются транскрипция (транслитерация), калькирование, гипо-гиперонимический и дескриптивный переводы [8. С. 118–120]. Китайские тексты в силу своей культурной лакунарности требуют большего количества переводческих приемов для успешной экспликации вербальных смыслов: транскрипция с элементами транслитерация, калькирование, экспликация, добавления, уподобление и гипо-гиперонимический перевод. Знание и использование данных приемов не только не мешает, но и помогает в поиске переводческих решений, так как «… в переводческой деятельности переводчик сталкивается с такими когнитивными структурами, которые не имеют аналогов в его речемыслительной деятельности» [1. С.128]. Выбор приема перевода зависит от многих факторов, самым важным из которых является языковая компетенция переводчика. Определение и описание культурологических лакун эксплицированных безэквивалентными лексемами обеспечивает адекватную межкультурную коммуникацию. ^
|
Ваша оценка этого документа будет первой.
Ваша оценка:
Похожие:
База данных защищена авторским правом ©MedZnate 2000-2016
allo, dekanat, ansya, kenam
обратиться к администрации | правообладателям | пользователям
allo, dekanat, ansya, kenam
обратиться к администрации | правообладателям | пользователям